Околоноля [gangsta fiction] - Натан Дубовицкий

Я не мог согласиться, и жизнь стала горчить. Каждое утро было отравлено, каждая любовь отдавала тоской, из каждого положения виделось, как снижается и сужает круги чёрная комета. Мне казалось странным, что люди не бросают семью, работу, рыбалку, театр, книги, войну, любовь, весь этот вздор и не усаживаются немедленно за составление плана одоления смерти. А буде таковое окажется невозможным — за хоровое исполнение эвтаназии. Напротив, люди неохотно заговаривали на эти темы и преспокойно предавались отупляющей борьбе друг с другом. Наваливали вокруг себя кучи копеечных дел и горы пустейших хлопот. И штабеля сломанных тел. Чтобы закрыться ими от страха. Покорно ждать, виду не подавать, что жутко, храбро обсуждать пустяки, как в общей очереди к дантисту и проктологу, когда всем неловко и боязно, но чем быстрее движется очередь, тем бодрее разговоры о том, где кто отдыхал, и состоится ли война с эскимосами или можно и этот вечер проплясать по клубам, а завтра после обеда не спеша выйти на айпио.

Но я не об этом, я о цветах, цветах. Чёрт, и сказать не умею. Короче, стал я на всё ругаться и жить наоборот. В знак протеста. Вот принято женщинам дарить цветы, и им это нравится, так вот не буду же я никогда никому цветы дарить. Жениться опять же обычай есть, терпеливо изводить мужа женой, жену мужем, обоих детьми, детей обоими. Из всех чувств для брака важнейшим является вина. Ну, думаю, нет, как только увижу, что так — развод. И никакой обычной работы. И никаких друзей детства. Модных книг. Общественных мнений, тостов за здоровье, популярных предрассудков. Между нами, и человека в первый раз завалил, старичка того, чтоб не как все. Потом только узнал, что все — так. Многие, по крайней мере. Если не своими руками, то кормятся от тех, кто своими, либо под их защитой гуманизмом занимаются.

Столько лет прожил наоборот, а только сейчас понял, что не в протесте дело, и не бес противоречия меня путает. На самом деле, я всего лишь понимаю, что обычные дороги, пути, по которым валят толпами, траектории, выводящие на известные орбиты — ведут к смерти. Наверняка. Если ты бухгалтер, министр, филателист, военный, трубочист, писатель. Если хочешь домашнего уюта, преферанса по субботам, футбольной болтовни, отпусков на август, повышения по службе. Если тебя волнует, что станет «говорить княгиня Марья Алексевна», похвала начальства, восхищение любовницы. Если ты в двадцать лет студент, в тридцать молодой специалист, в сорок энергичный босс, в пятьдесят уважаемый руководитель, в шестьдесят резонёр и наставник, в семьдесят почтенный балагур и в восемьдесят тоже что-то приличное, то ты счастливый человек. Если всё не так гладко, или не гладко вовсе, но в той же системе координат, ты несчастен. И счастливые, и несчастливые люди смертны. Значит, известные трассы ведут к пропасти.

И поступал я вопреки и не хотел, как все, только потому, что если жить, как все, то и помереть придётся, потому что все, кто живёт так, как все — умирают. А если не как все, то может и не придётся. Не факт, конечно, но надежда есть. Вдруг дорога, которой никто не ходил, или которая ещё не проложена — в обход смерти пойдёт. Вдруг небытие только яма, которую обойти можно. Или гора — тогда перевал. Или комета, тогда другое небо. Может, каждое новое поколение замышляет мир переделать и жить не так, как отцы, только чтобы свернуть к свету, во тьму не идти, куда до них шли. Не иди куда все, там точно пропадёшь. Иди, где мало ходят, или не ходят вовсе — авось вынесет сразу туда, где времени больше не будет. Где свет навсегда.

Вот почему я цветы не дарил. И вот почему завтра же вылетаю в Караглы, к твоему Струцкому, к хазарам этим в пасть. Quia absurdum.[22]

Бросила меня Плакса, да и до этого не любила, изменяла, ни во что не ставила. Я её ненавижу и эту свою ненависть за любовь иногда принимаю, так сильна она, так сильна. Нет ни одной разумной причины, чтоб рисковать, чтобы спасать её или мстить за неё. Всё так, всё правда, но именно поэтому — не как все, неразумно, немедленно — в Караглы!

Егор замолчал и по тому, как звонко заметалось в башке эхо последнего слова, догадался, что, возбудившись, говорил очень громко. На него с недоумением смотрели: покрасневшая Яна Николаевна; соседние знаменитости, позирующие снимающим их с улицы через окно папарацци; замершие там, где застигла их егорова речь, кто с подносом, кто со счётом, кто так, раскрывшие рты официанты; сомилье, разводивший на петрюс делегацию раввинов; бармен, запихивающий знатному радиоведущему в коктейль длинными своими пальцами ледышки, мятую мяту, ломтики лайма, лимонные корки и силящийся вспомнить, вымыл ли руки после туалета; юные учительницы, взявшие микроссуду на развитие малого бизнеса, прикупившие на заёмные средства красок для лиц и ярких кофточек и отложившие остаток на оплату счёта, если бизнес прогорит, пришедшие впервые на занятие малой проституцией и самосутенёрством без образования юридического лица; да и все прочие посетители «Алмазного», переставшие говорить и жевать и повернувшие головы глазами на Егора, застывшие и как бы восклицавшие «вот тебе, бабушка, и Юрьев день».

«Во даёт чувак», — удивился незнакомец справа. Возле барной стойки забился было и смущённо оборвался анонимный сольный аплодисмент. В дальнем углу кто-то заржал с армянским акцентом. Раввины от петрюса отказались. Официанты пришли в движение. Зарыдал Абдалла. К учительницам подсел радиоведущий. Селебритиз и модели затараторили о том, кто где отдыхал и где отдыхать планирует в этом месяце, где в следующем, и брать ли нянь, телохранителей и поваров с собой на карибы/сардинию, или лучше и дешевле нанимать на месте из местных, хотя главное, что лучше, а не что дешевле, потому как не в деньгах же дело. Да и счастье не в них.

Егор и Вархола вышли из ресторана. По улице шли почти бегом, задыхаясь от желания. В лифте закрылись взмокшие, как будто, пока шли, уже любили друг друга. Здесь же разделись, совсем немного, ровно настолько, чтобы он смог войти в неё. Спаренные, поднялись в его квартиру. Не разжимая тел искали ключи, отпирали дверь, ввалились в прихожую. Разделись полностью и бились друг о друга так долго и сладко, что Егору тоже подумалось, что цветы подарены не случайно. Когда кончили, он даже собрался было сказать Саре что-то вроде «я тебя люблю», но она вскочила, как ошпаренная: «Ой, мы же Абдаллу в ресторане забыли». «Не мы, а ты. Успокойся, никуда он не денется, я позвоню». Егор набрал номер «Алмазного»: «Окей. Он там, сидит себе, есть не просит. Прости. Они говорят, могут на дом его доставить, особенно, если впридачу торт закажем или банкет для двоих. Скажи, по какому адресу?» «Сама заберу». «Адрес». Яна Николаевна назвала: «У них же ключей нет, а открыть некому, я же говорила, мне оставить его не с кем было сегодня». Егор, понемногу напрягаясь, предложил: «Официанта сюда вызовем, дадим ключи ему, а когда туда доставят, принесут ключи сюда обратно. Час-полтора на всё про всё». «Не надо, нет, хватит», — Яна по-военному мгновенно оделась. Не по-капитански хлюпая носом и часто мигая от слёз, ушла. Егор отправился в интернет узнать, какая погода в Караглы и как туда скорее добраться.

33

Со дна быстрой, тёплой и не очень тёмной темноты всплывал голос Антонины Павловны. Таким голосом летними вечерами, забыв услать Егорушку в постель, она судачила с соседкой. Задувались керосиновые плитка и лампа, вместе с темнотой по комнатке разливался вкусный запах керосина. Наступал благостный час деревенской тишины, чистейшей настолько, что городским с непривычки мешала спать, слегка с ума их сдвигала.

Голос поднимался к поверхности сна, меняя плотность и цвет. Выпрыгнув же из темноты, стал на свету неузнаваемым, чужим. Оказался пропахшим колбасой и табаком басом, не бабушкиным, понятно, а монументального дальнобойщика, не помещавшегося в камазе целиком и свисавшего левыми боком, рукой, плечом и ухом из окна. Правая рука держала руль, правое плечо заслоняло Егора от набегавшего на лобовое стекло бешеного солнца.

«Вот едут partisanen[23] полной луны. Моё место здесь. What[24] едут партизаны полной луны. Пускай их… — пел бас, на пробуждение Егора вставивший „оклемался, вот хорошо“, и допел, — пускай их едут».

Допев, вынул из бардачка бутылку контрафактного квасу, отхлебнул и предложил Егору.

— Где? Кто? Я где? Ты кто? — отказался Егор.

— Я вольный водила Василий. А ты кто, хер тебя знает. Две девки перекрашенные подтащили тя на выезде из Перми. Из кафе придорожного. Сказали, накачался ты винища и наркоты. Подрался типа. Просили в москву тебя отвезти. Денег дали. И себя дали. Гарантировали, что типа ты смирный, тока перебрал, а так смирный вабще. Ну вот взял тя, дурака, везу.

— Куда?

— Говорят те, в москву, куда же ещё. Они мне стока денег дали, что я б тя и до Берлина довёз, был бы у тя паспорт. А ты-то кто, вот интересно. Хотя, когда стока дали, мне по херу. Можешь не говорить.